Неточные совпадения
Хлестаков. Нет, не хочу! Я знаю, что значит на другую квартиру: то есть — в тюрьму. Да какое вы имеете
право? Да как вы
смеете?.. Да вот я… Я служу в Петербурге. (Бодрится.)Я, я, я…
Все нашли, что мы говорим вздор, а,
право, из них никто ничего умнее этого не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не
замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, [Авгуры — жрецы-гадатели в Древнем Риме.] по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились, довольные своим вечером.
— Ну уж, пожалуйста, не говори. Теперь я очень хорошо тебя знаю. Такая,
право, ракалия! Ну, послушай, хочешь
метнем банчик? Я поставлю всех умерших на карту, шарманку тоже.
Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе,
И, чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале;
Гребенки, пилочки стальные,
Прямые ножницы, кривые,
И щетки тридцати родов
И для ногтей, и для зубов.
Руссо (
замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним,
Красноречивым сумасбродом.
Защитник вольности и
правВ сем случае совсем неправ.
«Двадцать копеек мои унес, — злобно проговорил Раскольников, оставшись один. — Ну пусть и с того тоже возьмет, да и отпустит с ним девочку, тем и кончится… И чего я ввязался тут помогать? Ну мне ль помогать? Имею ль я
право помогать? Да пусть их переглотают друг друга живьем, — мне-то чего? И как я
смел отдать эти двадцать копеек. Разве они мои?»
Кто много
посмеет, тот у них и
прав.
— Укусила оса! Прямо в голову
метит… Что это? Кровь! — Он вынул платок, чтоб обтереть кровь, тоненькою струйкой стекавшую по его
правому виску; вероятно, пуля чуть-чуть задела по коже черепа. Дуня опустила револьвер и смотрела на Свидригайлова не то что в страхе, а в каком-то диком недоумении. Она как бы сама уж не понимала, что такое она сделала и что это делается!
— Ты мнителен, потому и взвешивал… Гм… действительно, я согласен, тон Порфирия был довольно странный, и особенно этот подлец
Заметов!.. Ты
прав, в нем что-то было, — но почему? Почему?
Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может
посметь, тот и всех
правее!
Карандышев. Она сама виновата: ее поступок заслуживал наказания. Я ей говорил, что это за люди; наконец она сама могла, она имела время
заметить разницу между мной и ими. Да, она виновата, но судить ее, кроме меня, никто не имеет
права, а тем более оскорблять. Это уж мое дело; прощу я ее или нет; но защитником ее я обязан явиться. У ней нет ни братьев, ни близких; один я, только один я обязан вступиться за нее и наказать оскорбителей. Где она?
Карандышев. Да, господа, я не только
смею, я имею
право гордиться и горжусь! Она меня поняла, оценила и предпочла всем. Извините, господа, может быть, не всем это приятно слышать; но я счел своим долгом поблагодарить публично Ларису Дмитриевну за такое лестное для меня предпочтение. Господа, я сам пью и предлагаю выпить за здоровье моей невесты!
— Она-то
права, —
заметил Аркадий, — но вот отец мой…
И Клим Иванович Самгин вспоминал горбатенькую девочку, которая
смело, с глубокой уверенностью в своем
праве крикнула взрослым...
— Маркс — не свободен от влияния расовой мысли, от мысли народа, осужденного на страдание. Он — пессимист и мститель, Маркс. Но я не отрицаю: его
право на
месть европейскому человечеству слишком обосновано, слишком.
— Ничего неприличного я не сказал и не собираюсь, — грубовато заявил оратор. — А если говорю
смело, так, знаете, это так и надобно, теперь даже кадеты пробуют
смело говорить, — добавил он, взмахнув левой рукой, большой палец
правой он сунул за ремень, а остальные четыре пальца быстро шевелились, сжимаясь в кулак и разжимаясь, шевелились и маленькие медные усы на пестром лице.
«Поручик пьян или сошел с ума, но он —
прав! Возможно, что я тоже закричу. Каждый разумный человек должен кричать: «Не
смейте насиловать меня!»
— Я его помню таким… скромным. Трещит все, ломается. Революция лезет изо всех щелей. Революция… мобилизует.
Правые — левеют,
замечаешь, как влиятелен становится прогрессивный блок?
Право любоваться мною бескорыстно и не
сметь подумать о взаимности, когда столько других женщин сочли бы себя счастливыми…»
От этого предположения она терялась: вторая любовь — чрез семь, восемь месяцев после первой! Кто ж ей поверит? Как она заикнется о ней, не вызвав изумления, может быть… презрения! Она и подумать не
смеет, не имеет
права!
— О нет! — с важностью
заметил он. — Это не давешний вопрос, теперь он имеет другой смысл: если я останусь, то… на каких
правах?
— Ты сомневаешься в моей любви? — горячо заговорил он. — Думаешь, что я медлю от боязни за себя, а не за тебя? Не оберегаю, как стеной, твоего имени, не бодрствую, как мать, чтоб не
смел коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе, что если б ты с другим могла быть счастливее, я бы без ропота уступил
права свои; если б надо было умереть за тебя, я бы с радостью умер! — со слезами досказал он.
— Вот видите, я и
прав, что извинялся перед вами: надо быть осторожным на словах… —
заметил Райский.
— Полунощники,
право, полунощники! — с досадой и с тоской про себя
заметила бабушка, — шатаются об эту пору, холод эдакой…
Между тем, отрицая в человеке человека — с душой, с
правами на бессмертие, он проповедовал какую-то правду, какую-то честность, какие-то стремления к лучшему порядку, к благородным целям, не
замечая, что все это делалось ненужным при том, указываемом им, случайном порядке бытия, где люди, по его словам, толпятся, как мошки в жаркую погоду в огромном столбе, сталкиваются, мятутся, плодятся, питаются, греются и исчезают в бестолковом процессе жизни, чтоб завтра дать место другому такому же столбу.
А он прежде всего воззрился в учителя: какой он, как говорит, как нюхает табак, какие у него брови, бакенбарды; потом стал изучать болтающуюся на животе его сердоликовую печатку, потом
заметил, что у него большой палец
правой руки раздвоен посередине и представляет подобие двойного ореха.
—
Право,
заметили и втихомолку торжествуете, да еще издеваетесь надо мной, заставляя высказывать вас же самих. Вы знаете, что я говорю правду, и в словах моих видите свой образ и любуетесь им.
Разумеется, Стебельков был
прав, что старик даст ей приданое, но как он-то
смел рассчитывать тут на что-нибудь?
Я обошелся сухо и прямо прошел к себе, но он последовал за мной, и хоть не
смел расспрашивать, но любопытство так и сияло в глазах его, притом смотрел как уже имеющий даже какое-то
право быть любопытным.
Он обмерил меня взглядом, не поклонившись впрочем, поставил свою шляпу-цилиндр на стол перед диваном, стол властно отодвинул ногой и не то что сел, а прямо развалился на диван, на котором я не
посмел сесть, так что тот затрещал, свесил ноги и, высоко подняв
правый носок своего лакированного сапога, стал им любоваться.
Нет, не незаконнорожденность, которою так дразнили меня у Тушара, не детские грустные годы, не
месть и не
право протеста явились началом моей «идеи»; вина всему — один мой характер.
Это отец Аввакум выразил так свой скептический взгляд на ожидаемую встречу с врагами. Я засмеялся, и он тоже. «Да
право так!» —
заметил он, спускаясь неторопливо опять в каюту.
А вон,
правее, еще три камня: командир нашего транспорта, капитан Фуругельм, первый
заметил их.
Они стали все четверо в ряд — и мы взаимно раскланялись. С
правой стороны, подле полномочных, поместились оба нагасакские губернатора, а по левую еще четыре, приехавшие из Едо, по-видимому, важные лица. Сзади полномочных сели их оруженосцы, держа богатые сабли в руках; налево, у окон, усажены были в ряд чиновники, вероятно тоже из Едо: по крайней мере мы знакомых лиц между ними не
заметили.
— Да кто у нас знакомые: у папы бывают золотопромышленники только по делам, а мама знается только со старухами да старцами. Два-три дома есть, куда мы ездим с мамой иногда; но там еще скучнее, чем у нас. Я
замечала, что вообще богатые люди живут скучнее бедных.
Право, скучнее…
Бар и крепостного
права она не видала, и даже всероссийский лапоть не
посмел перевалить через Урал…
— Я думал об этом, Надежда Васильевна, и могу вам сказать только то, что Зося не имеет никакого
права что-нибудь говорить про вас, — ответил доктор. — Вы, вероятно,
заметили уже, в каком положении семейные дела Зоси… Я с своей стороны только могу удивляться, что она еще до сих пор продолжает оставаться в Узле. Самое лучшее для нее — это уехать отсюда.
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я,
право, не знаю, как я все это теперь
смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
— Не напрасно, господа, не напрасно! — вскипел опять Митя, хотя и, видимо облегчив душу выходкой внезапного гнева, начал уже опять добреть с каждым словом. — Вы можете не верить преступнику или подсудимому, истязуемому вашими вопросами, но благороднейшему человеку, господа, благороднейшим порывам души (
смело это кричу!) — нет! этому вам нельзя не верить…
права даже не имеете… но —
Миусов рассеянно смотрел на могильные камни около церкви и хотел было
заметить, что могилки эти, должно быть, обошлись дорогонько хоронившим за
право хоронить в таком «святом» месте, но промолчал: простая либеральная ирония перерождалась в нем почти что уж в гнев.
Если хочет, пусть простит за себя, пусть простит мучителю материнское безмерное страдание свое; но страдания своего растерзанного ребенка она не имеет
права простить, не
смеет простить мучителя, хотя бы сам ребенок простил их ему!
«Что бы у ней такое?» — пробормотал Ракитин, вводя Алешу за руку в гостиную. Грушенька стояла у дивана как бы все еще в испуге. Густая прядь темно-русой косы ее выбилась вдруг из-под наколки и упала на ее
правое плечо, но она не
заметила и не поправила, пока не вгляделась в гостей и не узнала их.
— Митя, не
смей ее упрекать,
права не имеешь! — горячо крикнул на брата Алеша.
— Сам старик
замечает ему, что он и
права не имеет ничего прибавлять к тому, что уже прежде сказано.
— Позвольте, — вскрикнул вдруг Николай Парфенович,
заметив ввернутый внутрь
правый обшлаг
правого рукава рубашки Мити, весь залитый кровью, — позвольте-с, это как же, кровь?
— Как пропах? Вздор ты какой-нибудь
мелешь, скверность какую-нибудь хочешь сказать. Молчи, дурак. Пустишь меня, Алеша, на колени к себе посидеть, вот так! — И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему на колени, как ласкающаяся кошечка, нежно
правою рукой охватив ему шею. — Развеселю я тебя, мальчик ты мой богомольный! Нет, в самом деле, неужто позволишь мне на коленках у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь — я соскочу.
— Как
смеешь ты меня пред ним защищать, — вопила Грушенька, — не из добродетели я чиста была и не потому, что Кузьмы боялась, а чтобы пред ним гордой быть и чтобы
право иметь ему подлеца сказать, когда встречу. Да неужто ж он с тебя денег не взял?
Я шел как пьяный. Дерсу тоже перемогал себя и еле-еле волочил ноги.
Заметив впереди, с левой стороны, высокие утесы, мы заблаговременно перешли на
правый берег реки. Здесь Кулумбе сразу разбилась на 8 рукавов. Это в значительной степени облегчило нашу переправу. Дерсу всячески старался меня подбодрить. Иногда он принимался шутить, но по его лицу я видел, что он тоже страдает.
— И зачем эта погань в свете развелась? —
заметил Павел. — Не понимаю,
право!
— Лучше… лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас, на Красивой-то на
Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь — и, Господи Боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно… Смотришь, смотришь, ах ты,
право! Ну, здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
Заметьте, что решительно никаких других любезностей за ним не водится; правда, он выкуривает сто трубок Жукова в день, а играя на биллиарде, поднимает
правую ногу выше головы и, прицеливаясь, неистово ерзает кием по руке, — ну, да ведь до таких достоинств не всякий охотник.